Живой огонь

Африканская народная сказка

Давным-давно это было, в те далёкие времена сыновей отнимали у отцов и матерей и уводили в священный лес. Там их держали в повиновении богам, учили всем заповедям своего народа, и пока мальчик не вырастал в сильного мужчину, ему запрещалось даже разговаривать с женщиной. Девушкам тоже строго-настрого наказывалось и близко не подходить к священному лесу.
Однако ослушалась красавица Алабе, сама того не ведая, забрела в священный лес и увидела, как танцуют на поляне юноши. Страшно стало Алабе, да любопытство сильнее страха, и засмотрелась она, как лихо прыгают и скачут на крепких ногах юноши. И приглянулся ей один, смотрит на него — глаз не оторвёт. Так до самой ночи в лесу и хоронилась. А потом, приметив, куда юноши на ночлег уходят, прокралась к тому месту, нашла своего возлюбленного и рядом легла, только не утерпела, принялась его ласкать-миловать. Пробудился юноша ото сна, вскинулся:
— Кто ты? Ведьма? Так мне такие страшные заклинания ведомы, что от тебя и следа не останется! А если нет, так что тебе здесь надобно?
Отвечала ему Алабе:
— Разве похожа я на ведьму? Забрела я ненароком в священный лес и тебя увидела. Крепко полюбился ты мне. Вот и осталась в лесу до ночи, вот и пришла к тебе за ласкою.
Воскликнул тут юноша:
— Совсем ты ума лишилась или не знаешь, что негоже нам с женщинами знаться, пока нас в мужчины не посвятят! Иди скорее прочь, покуда вместе нас никто не видел, иначе несдобровать нам. Ибо преступили мы самый страшный запрет.
— Зовут меня Алабе, — молвила девушка, — и я не из тех, кто своего желанного оставит. А ты, видать, и впрямь не мужчина, если любовь женщины отвергаешь, телом её брезгуешь. Дитё ты ещё малое. — Дразнит его Алабе, разжигает.— И смерти не страшись, коли через меня её примешь, я же тебя и к жизни ворочу. — И вновь обвила руками юношу.
Не стал он больше её ласкам противиться, только вдруг забило-заколотило его в объятиях красавицы, и умер он тотчас же. Заголосила Алабе, зарыдала, сбежались тут другие юноши, старейшины, что их наставляли. Смотрят: лежит бездыханный красавец, даже смерть красоты его не лишила, а рядом — безутешная Алабе.
— Я, я одна во всём виновата! С меня и спрос! Сама пришла к нему, сама подле легла, сама ласкать его принялась. И смерть ему от моих рук досталась! — причитает Алабе, умерить своё горе не в силах.
Воззвал самый главный жрец в священном лесу к богам, потом созвал всех жителей деревни, велел разложить огромный костёр. И обратился к селянам:
— Воля богов такова: негоже отдавать смерти столь красивого и толкового юношу. Знаю, многие в деревне любят его и готовы пострадать за него. Брошу я в костёр ящерицу, и коли сгорит она в пламени, не вернуть нам нашего брата любимого. А коли кто ринется в огонь и ящерицу ту спасёт, вернёт к жизни умершего.
Сказал так мудрейший и бросил в огонь ящерицу. Метнулась к костру мать юноши, кому, как не ей, сына спасать, да остановило её пламя свирепое. Заплакала мать, зарыдала:
— Горе мне, горе! Люблю сына, и спасти мне его хочется, да только пламя высоченное, языки так и жалят, не перемочь мне их!
Попробовал было отец с жарким пламенем справиться, да тоже отступился. Обнял жену, стоят, слёзы горькие роняют.
Вышла тут к костру Алабе. И запела:

Ящерка сгорит — суженый умрёт
От моей руки, от моей любви.
Ящерку спасу — милый оживёт
От моей тоски, от моей любви.

И как шагнет прямо в самую середину жадного пламени! Схватила ящерку и мигом назад. Высоко подняла её над головой, пусть все видят — жива!

Ящерку спасла, милый будет жить!
Чудеса любовь может сотворить!

Поёт Алабе, рада-радешенька. Ожил её возлюбленный. А деревенские, что вокруг костра собрались, судят-гадают, как с Алабе-отступницей быть. И порешили: велика вина её, простить такое нельзя, смерть Алабе — и в костёр её!

Юноше ожить, деве умереть!
Смерть она с собой в пламя унесёт.
Больше на костре ящерке не тлеть,
И никто-никто Алабе не спасёт.

Двадцатипятилетний сильнее всех

Африканская народная сказка

Жили-поживали на белом свете добрые друзья — красивый молодой Лев и полосатая Гиена. Однажды Лев спрашивает Гиену:
— Скажи, друг, кого ты больше всех боишься?
— Дикого быка, — отвечает ему Гиена. — Он крушит всё вокруг, топчет муравейники и так страшно ревёт, что все звери дрожат от страха.
А потом сама спрашивает Льва, кого больше всех на свете боится он.
— Больше, чем всех зверей, и уж, конечно, больше, чем дикого быка, я боюсь двадцатипятилетнего мужчину, — отвечает Лев.
— Вот уж чепуха-то, — говорит Гиена. — Да ты одолей хоть одного дикого быка, а я за это запросто одолею двадцать двадцатипятилетних мужчин.
— Ну тогда прощай до вечера, — говорит Лев, — а вечером поглядим, что получится.
Приходит вечером Гиена к Льву, а тот занят — гриву свою расчёсывает. Поприветствовали друзья друг друга.
— Надеюсь, ты не забыл, о чём мы условились, — спрашивает Льва Гиена. — Что до меня, то у меня слово — закон.
— Ничего я не забыл, — отвечает Лев. — Выбирай быка, и я с ним расправлюсь.
Укрылись Лев с Гиеной в зарослях у тропы, и тут как раз идут на водопой дикие быки, а с ними Бык — крушит всё вокруг, топчет муравьиные кучи и ревёт так, что воздух дрожит. Гиена показала Льву на Быка и дрогнувшим голосом говорит:
— Одолей вот этого… Лев как прыгнет на Быка и задрал его в одну минуту. Устроили они с Гиеной пир горой, а назавтра пришли под вечер к той же тропе и спрятались в кустах. Пождали немного, видят, идёт по тропе молодой мужчина. В одной руке большая палка, в другой — котелок с едой.
— Одолей вот этого, — говорит Гиене Лев.
Гиена подскочила к мужчине, а тот на неё и внимания не обратил, идёт себе спокойненько по тропе, только сказал Гиене:
— Ты, Гиена, поосторожней. Гляди, какую пыль подняла.
Ещё раз подскочила Гиена к молодому мужчине, но тот на неё даже не взглянул, только опять за пыль попрекнул. Лев уже посмеиваться начал.
Бросилась Гиена на молодого мужчину в третий раз и разозлила-таки его. Размахнулся тот да с такой силой стукнул Гиену по башке, что даже конец палки обломился и угодил Льву в глаз.
— Ну, что я тебе, Гиена, говорил! — крикнул Лев и бросился прочь.
А Гиена еле в себя пришла после такого удара. Отыскала она своего друга, который всё ещё тёр глаз, и решили они, что впредь никогда не станут кидаться на людей, а уж тем паче на двадцатипятилетних мужчин.